— Оставь нас! — отрывисто бросила она. Когда дверь за Гертой закрылась, Аделаис посмотрела Хэлвину в глаза. — Что с тобой сделали?

Глава четвертая

«Должно быть, она моложе меня всего лет на десять, но как прекрасно выглядит!» — подумал Кадфаэль. Седина почти не коснулась тяжелых темных волос. Косы, уложенные кольцами в прическу, с двух сторон красиво обрамляли голову. Тонкие черты властного лица сохраняли прежнее благородство, хотя кожа давно потеряла свежесть и несла следы неизбежного увядания, стройность обратилась в сухощавость, а грациозная плавность линий сменилась угловатостью. Ее возраст выдавали набрякшие жилы на маленьких и все еще изящных руках и заметно постаревшая кожа на шее. Но в аристократическом овале ее лица, твердо изогнутых губах и больших выразительных глазах Кадфаэль разглядел признаки былой красоты. Впрочем, нет — почему былой? — Аделаис и сейчас поражала своей красотой.

— Подойди ближе! — приказала она Хэлвину. Когда он остановился перед ней, освещенный холодным тусклым светом ненастного дня, она сказала: — Это действительно ты. Подумать только! Что с тобой сталось?

У нее был глубокий, низкий голос, который звучал сейчас спокойно и властно — нельзя было заметить и следа первоначальной растерянности и смятения. Смотрела она на него скорее равнодушно, чем неприязненно или сочувственно, да, именно так, с видом полнейшего безразличия, а если и задавала вопросы, то только из вежливости.

— Я упал с крыши. Никто не виноват, лишь я сам. Милосердный господь даровал мне жизнь, хотя, судя по всему, я должен был умереть. В предсмертной исповеди я покаялся перед богом в своих грехах и аббат отпустил их, а теперь я пришел к тебе в надежде, что ты тоже простишь меня.

— После всех этих лет — стоило ли? — вырвалось у Аделаис. — Стоило ли идти ради этого так далеко?

— Да, стоило. Я не в силах больше выносить тяжесть моей вины. Только ты можешь снять ее. Мне не знать ни минуты покоя, пока я не услышу из твоих уст, что ты прощаешь мне то великое зло и ту великую печаль, которые я причинил тебе.

— Так значит, ты выдал все наши тайны, выставил нас на показ всем! — с негодованием и горечью воскликнула леди Аделаис. — Ты открыл их духовнику! Кому еще ты их открыл? Этому доброму брату, что пришел с тобой? Всему аббатству? Неужели нельзя было молча унести их в могилу, не тревожа памяти моей многострадальной дочери? Да я бы лучше умерла без покаяния!

— И я тоже! — вскричал несчастный Хэлвин. — Но я не мог! Не все так просто. Ведь я виноват не только перед тобой, но и перед братом Кадфаэлем, единственным, кроме аббата Радульфуса, кто слышал мою исповедь. Ни один смертный никогда ничего не узнает от нас. А брату Кадфаэлю я обязан был рассказать о своих прегрешениях, потому что именно у него я украл тогда это снадобье, которое передал тебе. И именно он был тогда моим наставником, а я обратил добро, которому он меня учил, во зло.

Аделаис вперила в брата Кадфаэля долгий внимательный взор. Она уже овладела собой и на ее лице при всем желании ничего нельзя было прочесть.

— Все это было слишком давно, — сказала она, вновь поворачиваясь к Хэлвину. — Зачем ворошить прошлое? Я пока еще умирать не собираюсь. Что же касается тебя… на смертном одре, мне, пожалуй, легче будет понять твои побуждения. Покончим с этим. Ты просишь прощения? Я прощаю тебя. Не хочу усугублять твоих страданий. Иди себе с миром. Прощаю тебя, как, надеюсь, простится и мне.

Она произнесла это сдержанно и бесстрастно, словно и не пылала гневом всего несколько минут назад. Казалось, простить Хэлвина не стоило ей никакого труда; с тем же безмятежным равнодушием, она, должно быть, подавала милостыню нищим. Такая благородная дама, как Аделаис, не может не придерживаться определенных правил, налагаемых аристократическим происхождением, а проявление доброты к страждущим — первое из них. Однако это легко полученное прощение было для Хэлвина бесценным даром. Он словно преобразился, его согбенные плечи распрямились, напряженные мускулы рук расслабились. Смиренно склонив голову, прерывающимся от избытка чувств голосом он поблагодарил ее за оказанную ему милость.

— Да вознаградит тебя всевышний, госпожа, за твое доброе, великодушное сердце. Теперь я смогу умереть спокойно.

— Возвращайся в монастырь, к той жизни, что ты для себя выбрал, и к тем обязанностям, которые на себя возложил, — проговорила Аделаис, вновь усаживаясь на свое место. — Не думай больше о прошлом. Ты сказал, что господь даровал тебе жизнь, вот и распорядись ею как можно лучше, подобно тому, как это делаю я.

Она дала им понять, что визит окончен. Хэлвин так и расценил ее слова — он склонил голову в знак почтения и повернулся к двери. Кадфаэль протянул руку, помогая ему сохранить равновесие. Аделаис даже не предложила им сесть. Возможно, внезапное потрясение, испытанное ею при виде Хэлвина, заставило ее забыть об учтивости, но теперь, когда они были уже у дверей, она окликнула их.

— Если хотите, можете перекусить и отдохнуть перед дорогой. Мои слуги позаботятся о вас.

— Благодарю тебя, — ответил Хэлвин, — но аббат отпустил меня с тем, чтобы я немедленно вернулся в монастырь, как только обет будет исполнен.

— Да не оставит тебя господь своими милостями и облегчит твой обратный путь, — сказала Аделаис, вновь берясь за иглу.

До церкви, стоявшей у пересечения двух дорог, было рукой подать. Тут же неподалеку теснились деревянные домишки жителей Гэльса.

— Усыпальница в церкви, — проговорил Хэлвин, когда они вошли в калитку. — При мне ее не открывали, тут покоится прах деда Бертрады, и уж, конечно, они похоронили Бертраду именно здесь. Ведь она умерла в Гэльсе. Да, брат Кадфаэль, не взыщи, я бездумно отказался от гостеприимства леди Аделаис за нас двоих. В отличие от тебя, ночью мне постель не понадобится.

— Ты ей этого не сказал, — заметил Кадфаэль.

— Не сказал. Сам не знаю почему. Понимаешь, увидев ее, я понял, что одним своим появлением я уже причинил ей смертельную боль. И все же она простила меня. Мне стало легче, а ей тяжелее, хотя, надеюсь, она вскоре позабудет о сегодняшнем дне. Но ты-то вполне мог провести спокойную ночь под ее кровом. Нет никакой нужды бодрствовать вместе со мной.

— Не отговаривай, — перебил его Кадфаэль, — я умею стоять на коленях ничуть не хуже тебя. Мне это даже не в пример легче. К тому же, вряд ли ей доставило бы удовольствие, если бы я остался. Она просто мечтала увидеть наши спины. Наверно, думает, сейчас мы уже на пути к дому и она никогда нас больше не увидит.

Хэлвин взялся рукой за тяжелое железное кольцо на церковной двери и, чуть помедлив, потянул его на себя. Дверь со скрипом распахнулась. Он подхватил костыли и вошел, с легкостью преодолев две пологие ступеньки. Внутри было холодно, как в погребе. Кадфаэль задержался на пороге, выжидая, пока глаза привыкнут к полумраку, а Хэлвин, гулко стуча костылями, сразу устремился вперед. За восемнадцать лет в церкви ничего не изменилось, он помнил каждую щербину в каменном полу. Хэлвин свернул направо и остановился между двумя колоннами перед фамильной усыпальницей де Клари. Подошедший к нему Кадфаэль увидел каменную плиту, украшенную рельефным изображением рыцаря в грубой кольчуге, рука которого покоилась на эфесе меча. Значит, как впоследствии и его сын, отец Бертрана де Клари тоже был крестоносец, и, скорее всего, он сражался под предводительством Роберта Нормандского. Кадфаэль прикинул, что по времени он вполне мог встретиться с отцом Бертрана в святой Земле, например, во время штурма Иерусалима. Судя по всему, де Клари гордились своими воинскими подвигами на Востоке.

Из ризницы вышел человек в старой порыжевшей сутане и, заметив двух бенедиктинских монахов, направился к ним с приветливой вопросительной улыбкой. Заслышав его тихие шаги, Хэлвин радостно обернулся, надеясь увидеть знакомое лицо, и тут же поник при виде незнакомца.

— День добрый, братья, — поздоровался с ними гэльский священник. — Двери моего дома, так же как и двери божьего храма, всегда открыты для странствующих монахов. Издалека ли вы пришли?